buroba

Что и говорить, ничего нет на свете слаще, чем память о детстве. Какое бы оно, это детство, ни было на вкус. Да вспомнить хоть кусок белого хлеба, отрезанный маминой щедрой рукой от полбуханки за 28 копеек, намазанный сливочным маслом, стоящим зимой между оконных рам и накрытого мокрой салфеткой, края которой свешивались в миску с водой. На масло насыпался сахар, мы с сестрой, держа перед собой тяжеленькие ломти с одурящим запахом и хрустящей корочкой, выходили во двор, удобно устраивались в дырке от выломанных досок забора и, о, боже, какой это был пир!
Я, конечно, понимаю, что про хлеб с маслом и сахаром уже кто только не писал, но это было так вкусно, что совсем не грех вспомнить этот свой собственный опыт, тем более, что и временем, и местом он отличается от всех других.
Было это в Москве, в пятидесятых годах, во дворе старого двухэтажного дома в Сокольниках.
Мы с моей сестрой Розочкой были близнецами, что для тех времен и района Сокольники было редкостью, И для наших родителей, успевших хлебнуть непосильного горя, и старшего брата, первого им помощника и нашего воспитателя, поразительное сходство сестер-малышек вносило в трудную жизнь праздничное удивление, продлеваемое постоянными восторгами случайных прохожих.
Мы росли веселыми и здоровыми детками, дружно болели положенными корью и ветрянкой, носились по дворам с дикарскими играми, разбивали коленки и наслаждались заботливой опекой старшего брата, которого любили с какой-то сверхъестественной силой.
Мне было шесть лет, когда отделавшись от очередной ангины, я, как обычно, понеслась играть во двор, но мне, почему-то было скучно играть, я ушла домой, забилась в угол и читала книжку до вечера, пока не пришла мама и не уложила меня в кровать, потому что у меня был сильный жар. Следующие несколько месяцев моей жизни так резко отличались от уже прожитой, что я помню почти каждый день.
Помню, как мой брат упрашивал меня полежать еще пять минут и как потом, еще очень долго, пять минут были для меня символом бесконечности. Помню, как он делал мне тележку на настоящих колесиках и вырезал к ней крошечных из картона лошадок, помню, как в нашу убогую комнатку вошли две старушки-докторши и по очереди стукали и слушали меня, и как мне было стыдно лежать перед ними в задранной ночной рубашке.
Старушки потом что-то долго объясняли маме, а потом сказали, что надо в больницу. Я заревела, но они сказали, что в больнице будет кино, и я обрадовалась.
Была уже зима, красная кирпичная Русаковская больница стояла в сегу, как тюрьма за высоким забором. Меня отнесли на руках на третий этаж, посадили в ванную, что было весьма приятно, надели бордовую байковую пижаму в зеленую полосочку и опять же на руках принесли в огромную палату и положили в белую кровать. В это время вошла библиотекарша с книгами и я попросила у нее книжку, и она дала мне тоненькую книжечку Михалкова про неверующего Фому, и я стала читать ее вслух и с выражением, и все вокруг ахали и удивлялись.
А потом наступил карантин и никого в больницу не пускали. Помню, как однажды вечером я увидела в окне своего двоюрдного брата Сашку. Он забрался по водосточной трубе и делал смешные рожи. Мне уже разрешали вставать и я подошла к окну и испугалась, что он свалится. Но внизу стояли мама с папой и Розочка с большим лысым медведем, и я успокоилась.
Через три года Сашка погиб, упав по какой-то странной случайности в лестничный пролет с восьмого этажа дома на Красных воротах.
Постепенно я освоилась в больнице и стала понимать, что лежащие со мной в палате взрослые тетки не только, как мне показалось сначала, не любят, а многие просто ненавидят меня и стараются делать мне разные пакости. Этим бабам было, наверное, лет по шестнадцать, и что я тогда понимала, маленький запуганный зверек.
Самое страшное случилось, когда знакомая мамина докторша устроила нам свидание. Меня привели в узкую комнату и там была моя мама. Я не видела ее почти месяц. Конечно, я тут же стала плакать. Я так помню эти свои слезы, что даже сейчас, когда вспоминаю, у меня ком в горле.
В комнате сидела мамина знакомая, и они уговаривали меня успокоиться, но во мне за этот месяц накопилось столько неизведанной скорби, что остановиться я не могла и больше всего на свете мне хотелось обнять мою маму и умолить ее меня забрать, но вместо этого я стояла и рыдала и только сумела сквозь горестные всхлипы сказать, что груша была гнилая.
Когда я вернулась в палату, большие тетки откуда-то знали, что я виделась с мамой, и обещали назавтра все рассказть. Кому, зачем – было уже неважно. Всю ночь я рыдала от обиды, страха и одиночества. Мне кажется, что за всю жизнь это были самые страшные мои слезы.
Через день мама забрала меня из больницы. Правда, в день выписки у меня поднялась очень высокая температура, но я сообразила сбить ее под одеялом.
Меня вывели в раздевалку, где уже ждали мама с Розочкой. Я не бросилась к ним, все мои силы ушли на то, чтобы сдержаться от плача. Мы пришли домой и я залезла под стол и сидела там несколько дней.

3.3.2012