Первые цветочки
Category: цветы
Category was added automatically. Read all entries about "цветы".
Гусеница в январе
Сегодня утром Мех вышел в огород и нашел там настоящую, мохнатую и черную гусеницу! Уверяет, что когда пошевелил ее палочкой, гусеница открыла глаза и сказала "Доброе утро". Я скорее схватила удобную стеклянную банку и забрала гусеницу в дом. На дно банки я положила травку, она уже во всю пробивается из забывшей зиму земли, еще два вечно зеленых листа рододендрона, но на мои "Как дела?" гусеница не откликается. Я думаю, что в лучшем случае она спит.
И как тут не вспомнить восхитительный рассказ Набокова "Рождество"!
И как тут не вспомнить восхитительный рассказ Набокова "Рождество"!
Магнолия
Всего только девятое апреля, а уже все в цвету. Но тепло ушло, и яблони в белоснежных нарядах похожи на отвергнутых невест.
(no subject)
Собралась заснять сегодня цветущую магнолию, да не тут-то было - дождь хлещет с утра. С собаками не погуляешь! Выпускаю их в огород. Старая, Маруся, резво бежит под кусты,а маленький пристоиться норовит на терраске. Я показываю ему из окна кулак и он нехотя плетется на уже вовсю зеленую травку, поднимает кустарно постриженную мной ножку и замирает на секунду, после чего, брезгливо отряхиваясь, торопливо несется обратно и только на третьей ступеньке опускает лапу.
(no subject)
На нашей улице кроме кленов есть несколько магнолий и из этих магнолий первыми распускаются цветы, а уж потом листья. Я оторвала веточку магнолии, поставила ее в маленький белый кувшинчик и принялась со всех сторон фотографировать, чтобы вы, мои милые друзья, увидели и восхитились вместе со мной этой веточкой, на которой приготовились раскрыться крупные тугие темноболотные бархатные чуть удлиненной формы бутоны. Немного подождать - и появятся волшебные белые и розовые цветы.
весна
VIOLA
У меня в руках прямоугольная, почти пустая, плоская коробочка. Я стараюсь не смотреть на Макса, любимое собачье дитя с умоляющими глазами, и не прислушиваться к тяжелым вздохам стареющей Маруси, разложившей свои черные и белые пятна под кухонным столом. Я единолично выскребаю остатки сыра, закрываю пустую коробку крышкой с жизнерадостной блондинкой, выбрасываю в мусорное ведро, достаю обратно, сажусь за стол и рассматриваю девушку с ее красными губками, голубыми глазками и яркими цветочками на фоне здоровой деревенской пасторали. Странно, что никогда подробно не рассматривала это ангельское изображение, все как-то не до того было. Особенно в полутемном подвале с очередью за академическими пайками, в состав которых неизменно входили круглые баночки виолы с божественным, как тогда казалось, вкусом нежного финского сыра.
Помещение имело входную дверь без указателя и, даже, без ручки. Толкал только тот, кто знал, что за ней.
Однажды, через много лет, что-то похожее было в Венеции, когда на совершенно узкой, с дверной проем, улочке, открылась незаметная дверца в роскошный садик с цветущим огромными, светящимися в темноте белыми цветами, черным деревом и огоньками разноцветных гирлянд, под светом которых стало понятно, что мы в маленьком гостиничном дворе.
Пайки выдавали согласно живой очереди из шоферов, прислуги и нескольких представителей собственно академиков или их жен, забредших в подвал по неизвестным науке соображениям.
Ни один из членов моей семьи в то время не обладал вышеперечисленной профессией и мы были подпущены к кормушке благодаря старичку-академику, с семьей которого, не нуждавшейся в пайке, нас связывало что-то вроде общих страстей, кипевших на медленном огне многолетнего отказа.
Находилась кормушка на Ленинском проспекте, ровно напротив универмага «Москва”, и если удавалось не опоздать, то к обязательному набору продуктов в виде докторской (не путать с городской) колбасы, крабов, разнообразных склянок, редких круп и вожделенных баночек с блондинкой, можно было прикупить огромный, из толстой серой бумаги пакет, ловко свернутый в виде стоящей на закрученном свином хвостике воронки. Пакет был наполнен воздушными, горячими, самыми вкусными на свете малюсенькими пирожками с мясом.
И если спросят меня, была ли я довольна жизнью в тот последний мой год в России, я скажу – я была счастлива! Особенно в те дни, когда мой будущий муж привозил меня за пайком на автомобиле.
Мы выходили из подвала на весенний, перемешанный с грязью Ленинского проспекта, тающий снег и, обжигаясь, жрали пирожки, сталкиваясь руками в полупустом шершавом пакете. Вечерний воздух, теплый и неподвижный, какой бывает в это время только в Москве, медленно темнел вокруг нас и был наполнен бездумной радостью начинавшейся весны.
У меня в руках прямоугольная, почти пустая, плоская коробочка. Я стараюсь не смотреть на Макса, любимое собачье дитя с умоляющими глазами, и не прислушиваться к тяжелым вздохам стареющей Маруси, разложившей свои черные и белые пятна под кухонным столом. Я единолично выскребаю остатки сыра, закрываю пустую коробку крышкой с жизнерадостной блондинкой, выбрасываю в мусорное ведро, достаю обратно, сажусь за стол и рассматриваю девушку с ее красными губками, голубыми глазками и яркими цветочками на фоне здоровой деревенской пасторали. Странно, что никогда подробно не рассматривала это ангельское изображение, все как-то не до того было. Особенно в полутемном подвале с очередью за академическими пайками, в состав которых неизменно входили круглые баночки виолы с божественным, как тогда казалось, вкусом нежного финского сыра.
Помещение имело входную дверь без указателя и, даже, без ручки. Толкал только тот, кто знал, что за ней.
Однажды, через много лет, что-то похожее было в Венеции, когда на совершенно узкой, с дверной проем, улочке, открылась незаметная дверца в роскошный садик с цветущим огромными, светящимися в темноте белыми цветами, черным деревом и огоньками разноцветных гирлянд, под светом которых стало понятно, что мы в маленьком гостиничном дворе.
Пайки выдавали согласно живой очереди из шоферов, прислуги и нескольких представителей собственно академиков или их жен, забредших в подвал по неизвестным науке соображениям.
Ни один из членов моей семьи в то время не обладал вышеперечисленной профессией и мы были подпущены к кормушке благодаря старичку-академику, с семьей которого, не нуждавшейся в пайке, нас связывало что-то вроде общих страстей, кипевших на медленном огне многолетнего отказа.
Находилась кормушка на Ленинском проспекте, ровно напротив универмага «Москва”, и если удавалось не опоздать, то к обязательному набору продуктов в виде докторской (не путать с городской) колбасы, крабов, разнообразных склянок, редких круп и вожделенных баночек с блондинкой, можно было прикупить огромный, из толстой серой бумаги пакет, ловко свернутый в виде стоящей на закрученном свином хвостике воронки. Пакет был наполнен воздушными, горячими, самыми вкусными на свете малюсенькими пирожками с мясом.
И если спросят меня, была ли я довольна жизнью в тот последний мой год в России, я скажу – я была счастлива! Особенно в те дни, когда мой будущий муж привозил меня за пайком на автомобиле.
Мы выходили из подвала на весенний, перемешанный с грязью Ленинского проспекта, тающий снег и, обжигаясь, жрали пирожки, сталкиваясь руками в полупустом шершавом пакете. Вечерний воздух, теплый и неподвижный, какой бывает в это время только в Москве, медленно темнел вокруг нас и был наполнен бездумной радостью начинавшейся весны.
